15 февраля. Со вчерашнего дня мы находимся в Ади-Аркаи, в этой еще не определившейся провинции, тяготеющей как к Амхаре, так и к Тигрэ. Города эти отстоят друг от друга всего на сто восемьдесят километров, но дороги не пригодны для машин, и на проезд в коляске потребовалось более пяти часов. Дорога поднимается до трех тысяч километров над уровнем моря, спускается, снова поднимается, сокращая свой путь на крутых склонах нагорий. Время от времени на нашем пути встречаются столбы, напоминающие о гибели воздвигших их генуэзских пионеров. Эмблемы и девизы фашизма, позже высеченные на камне, теперь сбиты. На поворотах глазам открываются яркие пейзажи, уже затуманенные легкой дымкой.
Кругом вырисовываются контуры многочисленных вершин. Они не покоятся на привычном нашему глазу широком основании, а неожиданно вздымаются прямо из земли, порождая мысли о мощных сдвигах земной коры или о гигантских сооружениях из цельного камня. Одни из вершин напоминают колокольни, другие - усеченные конусы, третьи - башни, четвертые - гладкий, головокружительных размеров каменный перст. Здесь царство геологии. И не просто геологии, а геологии вдохновенной. Человеку она оставила лишь свои нагорья, свои стершиеся вершины.
Эвкалипты, сосны, кактусы, мимозы, зонтичные акации растут на склонах гор на уровне нашей дороги, а ниже громоздятся скалы, голые и мрачные в своем пророческом молчании. В узких долинах и ущельях растительность сохранила свежесть. Горные потоки обмелели в период засухи, но все же тень и прохлада приходят туда раньше, чем наступает вечер.
Ади-Аркаи - поселок, состоящий из ряда жалких хижин; во времена оккупации итальянцы построили здесь несколько примитивных домов. Один из них занимает выездная бригада Всемирной организации здравоохранения, у которой я нахожусь в гостях. В этом доме, как и во всей деревне, нет ни электрического освещения, ни водопровода, ни других удобств. Мы обедаем при свете керобиновой лампы с рефлектором, потом укладываемся спать на походные кровати. Всю ночь с улицы доносится людской гомон; воют собаки, очевидно, чующие гиен.
Утром меня будит пение. Поют священники. Дом, в котором мы остановились, стоит рядом с церковью - их разделяет только стена. К. нам во двор набиваются мужчины и женщины - так называемые нечистые. Сегодня они не смеют ступить на территорию церкви: она открыта лишь для тех, кто последние три дня не ел мяса не пил спиртного, не предавался любовным ласкам. Запрет распространяется и на тех, кто заражен солитером, а также на женщин в период месячных очищений.
Мы отправимся в экспедицию только после полудня. Новозеландский врач, вместе со своим помощником, санитаром из Ливерпуля, руководящий бригадой местного вспомогательного персонала, сообщил, что нам должны привести мулов. Гидом будет священник. Меня знакомят с ним. Он долго держит мою руку. Я повторяю: "Tenas te ling" - "Здравствуйте" - единственное известное мне выражение. Врач осматривает священника, прослушивает его, чтобы убедиться в том, что он здоров. Пока стетоскоп перемещается по груди, бородатый священник с черной митрой на голове целует свой большой металлический крест.
Какой-то человек приковылял на деревяшке.
- Недавно нога у меня почернела и отвалилась, - объясняет он.
Такие больные в этой местности встречаются часто. Все они рассказывают одно и то же. Иностранные врачи не понимают, в чем дело.
- Чудная страна, - говорит новозеландец, почесывая затылок.
16 февраля. Мы установили палатки на пригорке, в пятистах метрах от деревни, в которой оставили свои машины. Наш лагерь находится на высоте полутора тысяч метров, а пригорок - самая высокая точка на обширном, усеянном буграми плато. У его основания протекает река Таказе. Мулы так и не появились, а священник, которому предстояло стать нашим гидом, исчез. Необходимо раздобыть семь мулов и восемь ослов. Чувствую, что и этот день пройдет в ожидании. Около наших палаток нет ни деревца. С восходом солнца здесь станет невыносимо жарко.
Вот солнце вышло из-за гор. Воркуют голуби, обезьяна пришла взглянуть на нас, но тут же скрылась в чаще. В этом районе Эфиопии водятся также леопарды и крупные львы. Много змей и скорпионов. Когда я вышел из палатки, вооруженный страж, карауливший нас ночью, спал у потухшего костра.
К врачу пришли люди. Многие из них чуть ли не всю ночь находились в пути. Весть о том, что приехал доктор, непонятно каким образом, уже успела разнестись по всему району. В ожидании, когда врач займется больными, люди сидят на корточках вокруг нашего лагеря. В нескольких метрах от меня расположились ребятишки и с любопытством смотрят, как я пишу.
У меня такое чувство, что наше присутствие здесь неуместно. Стоит ли брать в расчет то, что мы приносим с собой, в частности медицину, когда такие понятия, как судьба человека и проклятие над человеком, не потеряли еще здесь своего глубокого смысла?
17 февраля. Мулов вчера нам так и не привели, ослов тоже не удалось раздобыть. Жители деревни относятся к нам с явным предубеждением. Они решили, что мы хотим отобрать у них скотчи почти не ошиблись. Упорное сопротивление жителей заставило врача изменить тактику: он пообещал уплатить за ослов, которые были нам необходимы для дальнейшего передвижения. Долгие словопрения закончились туманным обещанием старосты деревни - эдакого черного апостола. Пока же нам остается только ждать. Поэтому мы принимаемся за осмотр новой партии больных, прибывших из еще более дальних мест, чем первые.
Солнце начинает припекать. Как и накануне, мы прячемся в тени единственного дерева, торчащего среди камней. У него редкая листва. В течение дня мы методично перемещаемся вокруг ствола, следуя за тенью. Позади нас, на востоке, высокие скалистые горы кажутся синими.
- Посмотрите, вон та вершина - совсем как готическая церковь, - замечает врач.
Осмотр больных продолжается. Малярия здесь свирепствует во всех долинах и на некоторых плато. Она вспыхивает так же мгновенно, как и чума, а следом за ней шествует смерть. Совсем недавно в нескольких деревнях, расположенных неподалеку отсюда, от малярии за неделю умерли тысяча восемьсот человек. Деревни были подвергнуты карантину, так как предполагалось, что в них началась эпидемия неизвестной болезни.
Первым осматривают ребенка. Из его груди вырывается прерывистое, хриплое дыхание. Ему три года. Его принес на руках отец. Ребенок испуганно и умоляюще смотрит на отца и тянется худыми ручонками к его лицу. Над губой у малыша капли испарины. Врач прослушивает больного - двухстороннее воспаление легких.
- Легкие плотные, - говорит он мне по-английски.
Я успокаиваюсь... Но нет, я его неправильно понял: доктор хочет сказать, что легкие уплотнены. Надежды на выздоровление почти нет. Ребенок закричал от укола пенициллина. Я слышу его хриплое дыхание даже на расстоянии пятидесяти метров. Подходит его мать. Волосы у нее заплетены в тонкие косички, смазанные маслом, как принято у племени тигрэ. Она кладет ребенка в широкий кожаный мешок, висящий у нее за спиной, и долго чего-то ждет в толпе больных. Чего она ждет? Мне хотелось бы не слышать больше хриплого дыхания ребенка. Наконец она уходит.
Скоро полдень. Люди убивают камнями черную змейку. Нестерпимая жара. Мы переносим стулья, но укрыться в тени почти невозможно. Нам подают чай - вода для него взята из того же грязного ручейка, в котором берет воду и моется вся деревушка.
Увеличенная селезенка, чесотка, ревматизм, сифилис, трахома - медленная процессия не имеет конца... Мы проглатываем скудный завтрак. Время от времени, устав сидеть, встаем, но не можем сделать и шагу - за пределами тени палящий зной.
К нам приводят еще одного ребенка. Ему тоже три года. Он очень худ, язык обложен, губы бесцветны. Малярия, недоедание, наверное, глисты. Ребенка заставляют проглотить лекарство. Он с жадностью пьет воду, которую ему протягивают в банке из-под консервов.
Ослов все еще нет. Тень переместилась. Теперь мы сидим лицом к горе. Больные разошлись. Врач не знает, чем себя занять.
- Эта гора действительно как настоящая готическая церковь, - снова замечает он.
Спускаемся в деревню. Там бродит очень много ослов. Староста деревни пускается в долгие объяснения, ничего общего не имеющие с истиной, угощает нас большой серой горьковатой на вкус лепешкой, основной пищей жителей Эфиопии.
Возвращаемся в лагерь. По дорожке, проходящей недалеко от наших палаток, двое мужчин несут на плечах носилки. На носилках маленький труп, покрытый тряпкой. Сзади молча бредут несколько человек. Шествие замыкают трое мужчин с заступами и лопатами. Скоро стемнеет. Мы зажигаем костер и усаживаемся вокруг. Нам видно, как похоронная процессия взбирается на небольшой лесистый холм по левую руку от нас. Через некоторое время до нас доносятся вопли и причитания. Выходим на тропинку, поджидаем возвращения траурного шествия.
Пропустив женщин, просим переводчика узнать у мужчин, кого хоронили. Наша "летучая мышь" освещает суровые лица. Умер ребенок, тот самый, у которого был обложен язык. Он скончался вскоре после осмотра врача. Здесь хоронят через час после того, как человек умирает. Возвращаемся к костру. Горы, напоминающей церковь, уже не видно.
18 февраля. Наконец, сегодня утром нам привели десяток ослов. Шагая впереди них, мы прошли по каменистым тропам добрых пятнадцать километров. Неподалеку от кучки хижин мы разбили лагерь. Рядом бьет родник, вокруг него кувыркаются шимпанзе. Жители деревни приносят нам зеленые лимоны, мед диких пчел, несколько яиц. Кругом много света. Тишина. Как далеко позади остался вчерашний маленький покойник! Здесь кроется какая-то ошибка: сейчас я не могу верить, что всего лишь в нескольких километрах от нас несчастье продолжает безжалостно преследовать людей.
Деревушка, рядом с которой мы натянули свои палатки, принадлежит монахам. Земля тоже. Крестьяне выращивают на ней "дурру" - сорт проса, из которого готовят лепешки. Его собирают ровно столько, сколько нужно на еду. Менее чем в ста метрах от хижин земля остается невозделанной. Ни одного фруктового дерева, никаких овощей, хотя здешний климат и почва позволяют разводить сады и огороды. Рядом с родником взметнули в небо свои огромные ветви кофейные деревья.
- Почему вы их ни разу не подрезали? - спрашиваем мы у нескольких человек, полощущих у источника свои шаммы.
- Мы позабыли, как это делается.
Кажется, что только религия определяет жизнь этой деревушки и только источник ее поддерживает. Легенда гласит, что это место было указано императором Фазилем, правившим в XVII веке. Проезжая по этим краям, он выстрелил из лука, и там, где стрела воткнулась в землю, забило сорок четыре родника. Император основал здесь монастырь - несколько жалких хибарок; монастырь и по сей день сохранил свой первоначальный вид.
Нас принимают монахи. На них яркие священнические одеяния, в руках большие серебряные кресты, с которых свисают куски цветной материи. Церковь представляет собой большую круглую хижину, внутри которой помещается квадратный алтарь, массивный, как блокгауз. Доступ к нему разрешен только старшему священнику. Здесь мы обнаружили репродукцию "Скрижалей завета". Дальше идет большая комната овальной формы, в которой собираются верующие. На стенах алтаря картинки, изображающие страсти господни и другие сцены из Евангелия, - скверные копии византийской живописи. Какой-то художник пытался даже имитировать мозаику, но настолько аляповато, что его творение скорее напоминает детский рисунок. К XIV веку в Эфиопии начал было вырабатываться свой оригинальный стиль живописи, но несколько позднее его подменило наивное подражание Византии.
Я возвращаюсь в лагерь; следом за мной появляются мужчина и женщина. Лица их печальны. Вот уже четыре дня, как их молодая родственница мучается в родовых схватках. Не может ли ей помочь доктор?
Врач объясняет, что у него нет необходимых инструментов. Мужчина и женщина продолжают упрашивать. Уже поздно. Хижина роженицы находится в горах, в часе ходьбы от нас, в стороне от каких бы то ни было дорог. Врач колеблется. Я прошу его согласиться.
Мы выходим в темноте. Идти трудно. Вокруг нас вздымаются к небу горы, зловещие, черные. Перед хижиной, вокруг костра, прямо на земле, молча сидят встревоженные люди. Входим в хижину, освещенную небольшим костром из сучьев. Женщина лежит под кучей тряпья, серого от грязи. Временами она стонет. На вид ей лет пятнадцать-шестнадцать. Врач осматривает ее, затем выпрямляется и качает головой - он бессилен чем-либо помочь. Ребенок жив, но у матери слишком частый пульс. Больница? До ближайшей больницы - два дня пути!
Врач хочет сделать юной роженице укол морфия. Но попробуйте подготовиться к уколу при свете карманного электрического фонарика! Куда-то запропастилась пилочка, которой вскрывают ампулы. Врач пытается отломать кончик пальцами, но трескается вся ампула. Это последняя оставшаяся у нас ампула. Мы двигаемся обратно. Камни скатываются у нас из-под ног. Мы устали. Врач говорит, что пришлет сюда фельдшера с другой ампулой. Но даже если он этого и не сделает, осуждать его не за что: ведь он - первый врач, побывавший в этих краях с сотворения мира. Он один не в состоянии рассчитаться за все прошлое.
Вот и утро. Интересно, родился ли ребенок, жива ли мать? Я пишу этот дневник, укрывшись от мух в палатке. Их такое множество, что маленькую равнину, которую приходится пересечь, чтобы добраться сюда, так и называют "равниной мух".
21 февраля. Ребенок умер. У него была водянка мозга. Мать жива и, конечно, будет жить. Мы не можем идти дальше, так как нет ослов. Нас терзают мухи. Мы съели последний хлеб, взятая с собой провизия приходит к концу. Питаемся козлятиной, которую покупаем в деревне, и незрелыми лимонами.
За вчерашний день врач осмотрел сто больных. Нищета потрясающая. У многих женщин обриты головы - в знак скорби по умершим близким. Вдовы раздирают себе лица ногтями или шипами растений. Одна из них явилась к нам с глубокими ранами на лбу и щеках.
Юные девушки Эфиопии, как правило, хорошо сложены. Но с замужеством - а в брак здесь вступают зачастую в тринадцать лет - они теряют всю свою привлекательность. Дело в том, что матери очень долго не отнимают детей от груди. Кроме того, ребенок сосет по целым дням, так что к двадцати пяти годам грудь женщины становится совсем увядшей.
Кажется, этот мир застыл в вечной неподвижности.
Мы приближаемся к его обитателям с инструментами, традиционными для цивилизации белых, со шприцем, наполненным пенициллином, с фотоаппаратом "лейка". Такое изгнание духов недолговечно. Пенициллин не излечит болезней, унаследованных от предков; фотография не покажет прошлого. Мы проходим, и все остается как было - прочно, извечно, тревожно, в неотступном кольце причудливых гор.
Каждый вечер, до наступления темноты, я хожу к источнику. Это единственное "интеллектуальное" место в округе.
23-24 февраля. В сопровождении носильщика и вооруженного стража я спустился к деревне. По пути зашел к черным евреям (национальное меньшинство Эфиопии, насчитывающее сто пятьдесят тысяч человек). Они считают себя потомками священников царя Соломона, прибывших с посольством к царице Савской. Это жалкая горсть бедняков, отделенная от остальных жителей религиозными предрассудками. Их называют "феллахами". Некоторые из них говорят на особом языке, который не похож ни на амаринья, ни на, иврит, и твердо придерживаются древнеиудеискои религии. В числе их обычаев есть довольно странные. Так, женщину в период месячных очищений считают "нечистой" и на семь дней изгоняют в отдельную хижину. После родов ее тоже изолируют на сорок дней, если родился мальчик, и на восемьдесят - если родилась девочка.
Феллахи приняли меня радостно и сердечно. Вскоре за мной приехал джип. Врач со своей бригадой остался наверху. Ему почти нечего есть. Бедняга приехал сюда для проведения эпидемиологического обследования, но, атакуемый бесчисленными больными, только тем и занят, что прописывает пенициллин или другие лекарства. Этот невозмутимый человек, бывший врач королевского флота, сидя под деревом и выслушивая больных, все поглядывает на горы, старается отыскать в их очертаниях сходство то с готической церковью, то с военным кораблем.
Проезжая место, где мы останавливались в первый раз, я узнал, что ребенку, больному воспалением легких, стало немного лучше.
В Ади-Аркаи я снова вернулся к отдыху на походной койке, под крышей, сквозь дыры которой в дом заглядывают звезды, вновь обрел обеды при свете лампы с рефлектором и одиночество. Врач-новозеландец и его помощник, бывший санитар британского флота, месяцами живут здесь в промежутках между экспедициями. Как-то вечером врач вернулся из Аддис Абебы, расположенной отсюда в двух днях пути джипом и самолетом. Он привез аккордеон.
- Вы умеете играть на аккордеоне? - спросил его фельдшер.
- Нет, - ответил врач. - А вы не умеете петь? Ну, попробуем все-таки...
С тех пор каждый вечер эти серьезные люди, заброшенные судьбой в темную деревню, пытаются, один - играя на аккордеоне, другой - подпевая, как могут рассеять страшную тишину своих вечеров. Я восхищаюсь этими людьми. Здесь, на бесплодных плато, в пыли дорог, в духоте долин, в скуке островов, в зачумленности глухих деревень они решают проблемы, над сложностью которых мог бы долго размышлять какой-нибудь ученый муж, защищенный от остального мира покоем своего рабочего кабинета. Призванные заботиться о настоящем человечества, они задумываются о его будущем и в общении с людьми вырабатывают далеко идущие планы. Углубленные в свои мысли, понимающие красоту незнакомой природы, привыкшие к лишениям и зною, они идут вперед, озабоченные и судьбой человека и тем, где сейчас отыскать брод.